Марисса никогда не теряла энтузиазма.

— Олимпия! — благоговейно выдохнула она. — Родной мир Пертурабо, примарха Железных Воинов. Смотри, Оливье, это прекрасный мир. Прекрасный.

— Ага, — откликнулся он без особой уверенности. — Прекрасный.

Его жена предвкушала радости исполнения долга, едва ли не священного. А Оливье — наказание.

Думая, что муж не смотрит, Марисса поцеловала свою подвеску в форме аквилы. Корабль начал спуск.

— Император защищает, — прошептала она.

Сознание возникает в развивающемся мозгу поэтапно. Вообразите аккреционный диск [3] вокруг звезды. Под воздействием времени и силы притяжения рождается планета. Кто бы мог предвидеть, что из пыли возникнет мир? Грань между пылью и планетой неопределенна. В какой момент одно состояние переходит в другое? Когда клетки растущего зародыша превращаются из совокупности отдельных живых существ в общность, функционирующую как орган? В какой момент новое сердце совершает свой первый удар? Когда химические реакции в теплом бассейне перестают управляться внешними факторами и вместо этого начинают самовоспроизводиться? Когда химия становится жизнью? Какова грань между каждой из стадий? Какой момент служит границей дли предшествующего мгновения? Где проходит рубеж для мгновения последующего? Существуют самоочевидные моменты, когда нечто — или то, или иное. Но что насчет промежуточных моментов? Как определить эти пограничные стадии?

Подобные мысли плавали без якоря. Однажды они заполнят исключительный ум существа, приближенного к божественности. Но пока это были частицы, притягивающиеся друг к другу, из которых составлялось нечто большее, подобно тому, как из пыли возникает мир, из клеток — дитя, а из простейшего бульона — жизнь.

Так рождается сознание.

Снаружи тела существа были только теплая темнота и механические ритмы искусственного чрева. Прежде оно слышало голоса и чувствовало, как что-то касается и формирует его, но теперь и то и другое исчезло.

Можно ли сказать, что в процессе перехода от одной стадии к другой изменяющийся объект — любой из дискретных объектов, которым только будет или которым был прежде? Сколько стадий существует в промежутке? Бесконечная градация или бесконечно малые фрагменты различного существования?

Существо ощущало медленное, но жадное тяготение гигантского предмета, настолько массивного, что он искривлял пространство-время вокруг себя.

Гравитация, подумало существо. Гравитация оказывает влияние. Влияние производит изменение.

В барицентре [4] существа произошел сдвиг. Тряска и подпрыгивание вокруг его сердцевины. Вторжение внешних стимулов определило для существа форму его тела: оно восприняло себя как мужчину. Прежде он вообще не сознавал, что обладает телом. Но теперь знал: четыре конечности, туловище, голова. Гладкая кожа чувствовала вибрации, проходящие сквозь жидкость, и тепло, которое та проводили извне.

Раньше существо считало все эти вещи частью себя. Увеличение числа стимулов побудило его отделить себя от других вещей. Тело, жидкость, оболочка. Вот его вселенная. Оболочка гудела в гармонии с давлением. Жидкость двигалась ленивыми волнами.

«Высокоплотный сплав», — подумал он об оболочке. Он осознавал его прочность. Эту же прочность он ощущал в себе.

Ускорение толкнуло его вверх. За него цеплялись предметы — не части его тела, но сопряженные с ним.

«Я отделен от своей оболочки, но связан с ней», — понял он.

Понял он и другое: «Я падаю».

С глухим рокотом вернулся звук. Затем стало жарче. Гравитация тянула его, ускорение толкало. Некая газообразная среда противилась его прохождению сквозь нее.

«Атмосфера, — подумал он. — Планета».

Спуск длился минуты, а затем жестко оборвался. Удар от прибытия прогремел в его замкнутом мирке. Свет устремился внутрь сквозь прорехи в оболочке. Жидкость, которая прежде согревала и защищала его, хлынула наружу.

Зашедшись в жестоком кашле, он обнаружил, что у него есть легкие.

За эти несколько минут его сознательного бытия оболочка превратилась из его неотъемлемой части в защитный кокон, потом в западню. Ее гибнущие машины вопили о бесчисленных неполадках. Существо отодрало скользкие трубки, что пронизывали его кожу, и пробилось из металлического плена на свободу.

Его овеял холодный воздух. Ослепил белый свет. Тело его — столь же исключительное, сколь и развивающийся ум, — быстро приспособилось к изменениям окружающей среды.

Он взирал на неровный ландшафт.

«Камень, — подумал он. — Осадочное образование. Тектонический сдвиг. Гора. Небо. Атмосферная оболочка планеты». Он узнавал имена и суть всех вещей по мере того, как воспринимал их, будто родитель шептал эти слова ему на ухо в тот же миг, когда на них падал его взгляд.

Он перевернулся на спину. От голого тела поднимался пар. Его оболочка — его транспорт, его лоно — вертикально стояла на склоне горы, истекая маслянистыми жидкостями. Серебристое покрытие почернело, однако еще виднелась большая цифра «IV», выведенная трафаретом на боковой стенке.

Существо лежало на твердом холодном камне и смотрело на эту машину.

«Что я такое? Я — этот номер? Я… Четвертый?»

Нет, он — не номер. Он был твердо уверен. У него есть имя. Оно пришло к нему без приглашения.

Он сжал скользкие от амниотических гелей кулаки и встал на ноги, которые никогда не использовал прежде.

— Я Пертурабо! — возвестил он горам.

Как и следовало ожидать, примарх отсутствовал на Олимпии.

Вокс-связь с диспетчерскими башнями была запутанной. Так продолжалось еще долгое время после того, как приземлился корабль. Оказалось, они прибыли в самое неподходящее время: Даммекос — имперский губернатор и отец Пертурабо — недавно умер, и государство пребывало в потрясении. Почему их не известили об этом до посадки, оставалось лишь догадываться. Это грозило их миссии катастрофой. Оливье предположил, что приемная сестра Пертурабо — Каллифона — унаследует губернаторский пост, но олимпийская политика была крайне сложной, и супруги Ле Бон очутились в разгаре ожесточенных споров.

Они трижды отсылали пакеты данных, содержащие всю документацию, трем разным органам власти. Разговоры быстро скатились до пререканий. В конце концов вызвали представителя IV легиона. Беседа с этим человеком-слугой оказалась краткой и ничего не обещающей.

Летописцев заставили прождать несколько часов. С этого все всегда и начиналось. Их никогда не ждали.

Ле Боны остались у себя на корабле. Полеты на орбиту и с орбиты подлежали обязательному контролю на большинстве цивилизованных планет, и особенно в мирах легионов. В текущих обстоятельствах была вероятность, что летописцам не удастся покинуть космопорт. С другой стороны, попытайся они это сделать, власти могли просто позволить им затеряться в городах, где они станут проблемой для кого-то еще. Здесь, в порту, они были занозой, а занозы редко оставляли на месте. Так что они тянули время, намеренно превратившись в источник раздражения.

— Кто-нибудь придет, чтоб отделаться от нас, — сказал Оливье.

Мог бы и не говорить: именно так происходило множество раз в прошлом. Марисса уважала мужа за изворотливость, пока из-за долгого общения с легионерами тот не стал считать все свои качества ничтожными. Люди не в силах тягаться с богами.

«Я — маленький человек, — подумал он, — и я слишком устал, чтобы расти дальше».

Ле Боны ждали у подножия единственной аппарели пустотного корабля. Из вентиляционных отверстий по мере охлаждения двигателей вырывался газ. Стоял ранний вечер и облака загрязнения от космопорта казались коричневыми в последних лучах света. На западе бледно-голубая полоска неба подпирала силуэты гор со срезанными вершинами. На востоке сквозь дымку пробивались звезды.

Все космопорты походили друг на друга. Каждый состоял из открытых равнин с твердым покрытием, разделенных на посадочные площадки и сходни. Они вмещали все виды кораблей. Суда малой дальности, вроде того, на котором прибыли супруги, почти всегда объединялись с лихтерами «поверхность — орбита» и исключительно атмосферным транспортом, вдали от настоящих средств транспортировки. Повсюду на искусственных равнинах теснились гигантские подъемники, военные корабли и грузовые лебедки, чьи размеры превышали даже здания. В самом деле, слишком большие, чтобы их мог вместить человеческий разум. Их существование было неоспоримым, но мысль, что они способны летать, вызвала у Оливье головокружение. Подобно горам, окружающим порт, корабли казались не транспортом, а частью пейзажа.